Борисова Екатерина

ЛН: Вы с Башлачёвым не были знакомы?

ЕБ: Нет. Более того, я его ни разу не видела живьём, к сожалению. Так получилось, что на 1985-й и 1986-й годы я практически выпала из слушания и наблюдения музыки, потому что вышла замуж за человека, которому это было глубоко неинтересно, и который отличался довольно жёстким характером. В 1986-м году я родила дочь и писала диплом, то есть снова мне было совершенно не до того. А потом случилось так, что в конце 1986-го, осенью, я развелась с мужем, окончательно поняла, что без рок-музыки я жить могу с трудом, и стала навёрстывать, лихорадочно бегать, искать какие-то записи, ходить на разные концерты.

Фамилия Башлачёва впервые прозвучала для меня довольно странным образом. Сейчас, задним числом, говорят: как же так, вы жили в одно время с Башлачёвым, с Янкой и не были знакомы?! А очень просто: информации не было совершенно никакой. То есть это узнавалось каким-то абсолютно случайным образом, не было ни афиш, ни рекламы. Информация шла по партизанским тропам, через общих знакомых, – если тебе повезло и у тебя был знакомый, который к этому имел какое-то отношение, который просто интересуется или, паче чаяния, занимается этими вещами. Только так можно было что-то узнать.

Вот, скажем, пятый фестиваль ленинградского рок-клуба 1987 года. Это, конечно, событие, про которое было известно. Я уже не помню, по каким причинам я на него не ходила, хотя тогда у меня уже была возможность, – может быть, просто дочку было не с кем оставить...

У меня был и есть близкий друг, Алик Жерновский, который, собственно, издавал книжку про Янку. Он ушёл в армию в конце 1986 года, а до того у него была рок-группа "Графика", которая просуществовала недолго и практически не оставила следов в истории, однако в этой группе, кроме него, присутствовал ещё сын Александра Житинского, Серёжа Житинский... Они вместе учились в Политехе, вместе создали группу и практически одновременно ушли в армию. Собственно, через Серёжку я потом с Житинским-старшим и познакомилась. И вот, в журнале "Аврора", где Александр Житинский публиковал свои "Записки рок-дилетанта" и какие-то отдельные заметки на эту тему, он напечатал отчёт о пятом фестивале, который был написан как письмо к сыну в армию: "Привет, Серый..." – и далее по тексту. Подробно описывал фестиваль. Видимо, это действительно сначала было письмо, которое Житинский-старший перевёл в читабельный вид и опубликовал. Почему нет?! Забавный журналистский приём.

Серёжа и Алик служили в совершенно разных местах: Серёжа – где-то в Казахстане, а Алик – сначала под Свердловском, а потом в Германии. Мы с Аликом, естественно, переписывались. Он ужасно интересовался музыкой и однажды в письме спросил: "А вот Серёге папа прислал письмо, и там фигурировала фамилия "Башлачёв". Кто это такой? Что за человек?". Вот так для меня эта фамилия и прозвучала в первый раз. Я стала искать. Письмо из журнала "Аврора" я Алику переписала от руки и отправила, но это было всё, что я могла ему сказать.

Поскольку это для меня были тогда вполне существенные рекомендации, я стала искать сведения о Башлачёве. Информации не было вообще никакой. Фестиваль к тому времени уже прошёл, записей было физически не достать. По своим друзьям я порылась-покопалась, никто ничего не знает. Искала и ничего не нашла. А потом случилась такая история: к тому времени я зато уже знала, что такое Юра Наумов. Его я услышала в записи в 1985 году. В начале 1987-го я первый раз попала на его концерт и обалдела, после чего стала ходить на все его концерты по возможности. Тогда он жил в Питере, и это было несложно. Тут уже информация ко мне попадала, потому что я знала, где её брать. И вот, 19 февраля 1988 года должен был быть концерт Юры Наумова в ДК Железнодорожников. Я не пошла, потому что, скорее всего, работала в тот вечер: я тогда работала сторожем при Университете, сутки через трое, и, наверно, как раз на эту дату выпало суточное дежурство. Во всяком случае, это похоже на реальную причину не пойти на Юркин концерт. Но зато туда пошёл мой будущий второй муж. Чуть позже, кстати, когда мы уже поженились у нас с ним выработалась этакая демократическая тактика: если не с кем оставить ребёнка, то мы просто бросали жребий, кто сидит с ребёнком, а кто идёт на концерт. На шестой фестиваль рок-клуба в июне 1988 года, например, мы именно так ходили: ему достались дни с "Калиновым мостом" и "ДДТ", а мне – с Наумовым и "ГПД". Потом, когда Машка подросла, на фестиваль журнала "Аврора" в 1989 году мы её уже брали с собой: ей было три года, и можно было посадить ребёнка на отцовские плечи и ходить с ним, тем более что фестиваль был на открытом воздухе. А в 1988-м было ещё рановато водить её на концерты, особенно в закрытом помещении.

Ну вот, тогда на Юркин концерт сходил мой муж и вернулся в совершенно обломанном состоянии. Я спрашиваю: "Что такое? Что случилось?" Он говорит: "Вот, был очень странный наумовский концерт. Юра сказал, что вчера умер такой человек, Саша Башлачёв, что всё очень плохо, и что концерт поэтому получится обломный. И первое, что он спел, была песня "Время колокольчиков"". Эта запись существует, кстати. Очень хорошее исполнение, я потом эту запись получила, и она у меня до сих пор хранится. Я думаю: "Ёлки-палки, я даже не успела толком узнать, что за человек, а он уже умер". Это было очень печально.

А я тогда только-только начинала понимать, что я буду делать в этой жизни, – в частности, подумывала журналистикой заниматься, но пока как-то на жизнь зарабатывать нужно было. И я сторожила свой собственный факультет, филологический, выдавала ключи и так далее. Работа – не бей лежачего. И буквально через пару дней после того концерта у нас на факультете, в факультетской стенгазете, поместили распечатку, штук двенадцать машинописных листов башлачёвских текстов и крохотную заметулечку о том, что умер такой поэт, музыкант, и вот это – его тексты.

Тексты меня просто поразили. Очень сильное было впечатление! Именно от поэзии у меня таких впечатлений в жизни мало случалось. Это было что-то совершенно новое и потрясающее. Я улучала моменты ночью, когда уже никто не ходил на факультет, и две ночи подряд, два своих дежурства, я брала ручку, бумажку и всё это переписывала, потому что надо было это иметь, перечитывать и думать над этим. Было очень сильное ощущение, что я прошляпила нечто удивительное, – ведь рядом всё это происходило, а я пропустила, а сейчас уже поздно.

У меня была и есть такая знакомая, Наташа Челищева, её знают как Кошку и как Кэт Ниоткуда. Она алисоманка с громадным стажем, в этих кругах её знают очень хорошо, одна из заслуженных алисоманов Питера.Правда, сейчас она отошла от этого всего. Тогда ей было лет 15 или 16, она значительно моложе меня, и мы с ней как раз примерно в 1988 году познакомились. Очень талантливая девчонка. Меня её возраст совершенно не отвратил от знакомства с ней.

Кошка меня потащила на Ковалёвское кладбище 17 февраля 1989 года. Там ещё не было памятника, но стояла большая молитвинская фотография.

На Свечном переулке тогда была коммуна, одна из последних хипповских коммун. На улице Черняховского ещё была коммуна... И "На Свечах" Кошка устроила башлачёвский поминальник. Там просто собрались люди, которые что-то пели. Они пели не обязательно песни Башлачёва, может, что-то своё. Это происходило при свечах, все сидели на полу, потому что мебели не было. То есть утром мы поехали на кладбище, а потом весь вечер провели на Свечном переулке, пели песни, вспоминали Сашку Башлачёва.

Я в Ковалёво ездила ещё несколько раз. У нас с Кошкой традиция сложилась, и она длилась три-четыре года: мы приезжали на 17 февраля и на 27 мая, но не в сами даты, а на пару дней позже, и просто прибирались там. То есть не только на могилу, в честь, собственно, даты, а ещё и прибираться, потому что люди, при всём уважении к Башлачёву, вели себя там неаккуратно. Там валялись какие-то цветы, пластиковые бутылки, вся такая херня. Мы это всё убирали, приводили в порядок, мыли, и как-то это было в охотку, – то есть это не то что долг какой-то, а просто мы созванивались и ехали.

Кошка на своём горбу притащила туда скамейку. Нежная, хрупкая девушка тяжелющую скамейку притащила на Ковалёвское и вкопала в землю, а то там негде даже присесть было. Она вообще – героический человек.

Там очень плохая почва на кладбище. По-моему, не Кошка сажала берёзку, которая там растёт до сих пор, но эта берёзка очень плохо приживалась, потому что песок был в почве. И мы, как садоводы-любители, брали увядшие цветы, рубили их совочком в капусту и закапывали под берёзку, чтобы был ей какой-то перегной. А те цветы, которые ещё были живы, мы там расставляли в баночки, приносили воды, чтобы всё это было красиво.

Я сильно подозреваю, что если бы не это, берёзка бы просто погибла, но поскольку мы её поливали и подкармливали вот таким странным образом, берёзка прижилась.

Когда поставили каменный памятник, там стало как-то не так. Я понимаю, что фотографию ветрами било, дождями поливало, она постепенно теряла какой-то эстетичный вид, но... Я очень не люблю кладбища, мне на них просто физически худо делается, меня начинает мутить, начинает живот болеть – я не знаю, почему. Людей, которые ходят по акрополям и любуются памятниками, я не понимаю. Единственное, у Янки, на Заельцовском кладбище, у меня такого ощущения не было. Там берёзовый лес и вообще нет ощущения, что это – кладбище. А на Ковалёвском – пустыня посреди какого-то редкого леска. Это кладбище меня тоже совершенно ничем не напрягало... то есть само кладбище, может быть, и напрягало, но не напрягала башлачёвская могила, потому что, пока была эта фотография, было ощущение, что я не на кладбище прихожу, а в гости к другу. Мы приходили как в гости к человеку, который, по каким-то причинам, сам не может у себя дома прибраться, поэтому мы это делаем. Просто потому что мы его любим, ценим и уважаем. А поставили этот каменный памятник, я приехала и... чужое место стало... То есть я вовсе не осуждаю людей, которые этот памятник поставили. Понятно, что нужен памятник, и понятно, что он более устойчив к погодным катаклизмам, но вот ощущение теплоты, которое было те несколько лет, что стояла фотография, и мы с Кошкой туда ездили, куда-то исчезло, и я перестала там появляться. Исчезла потребность туда ездить, это уже не наше было место, никого дома уже не было, а просто стояла какая-то каменная штуковина. Ну, стоит и пусть себе стоит. Десять лет я там уже не была, а может, и больше.

Но, с другой стороны, мы же не одни на свете. Наверное, есть кому за могилой ухаживать... Я – такой человек, что очень не люблю императивов типа "так положено", "так принято", "так все делают". Мы ездили на могилу не потому, что было нужно, а потому, что была какая-то душевная потребность, дружеское чувство. А потом оно исчезло, и мы одновременно перестали ездить. Может быть, Кошка и бывала там ещё, я у неё не спрашивала, честно говоря, но вот у меня точно атрофировалось это чувство.

Да, вот ещё что могу рассказать. "Третью столицу" я услышала ещё в 1988 году, в жутком совершенно качестве, у меня в рецензии, собственно, про это написано. Тогда она на меня произвела чудовищное впечатление, не в угнетающем плане, а вот просто... было чудовищно, иначе не могу сказать. После этого я очень долго не слышала башлачёвских записей, было негде их достать. Потом, когда они появились, я поняла, что совершенно не могу это слушать. Страшно удивилась, что когда ко мне в руки попала "Третья столица" и я с большой опаской стала её слушать заново, то пришла к выводу, что это – единственная запись, которая меня не ломает. Она очень красивая, очень мелодичная, очень хорошо сыгранная. Я считаю, что это – самая музыкальная запись Башлачёва. И мелодии хороши, и аранжировки хорошие.

После этого я с большим скептицизмом отношусь к людям, которые говорят, что Башлачёв не умел играть на гитаре. По-моему, умел и весьма неплохо. Просто, видимо, в записи он аккуратнее относился к процессу игры, и поэтому всё это стало слышно, а на концертах энергетика пёрла, там другие вещи происходили, "пальцы в кровь" и всё такое прочее.

Когда я писала статью "Спасибо, Башлачёв"... Это моя единственная большая статья про Башлачёва. Было ещё несколько рецензий. В принципе, это – тоже рецензия, но она уже проходит по разряду статей.

Коврига только что издал все номерные диски. Я, как честный человек, никогда не пишу рецензию по названиям песен, даже если я эти песни слышала двести тысяч раз, а всегда переслушиваю пластинку перед тем, как писать, даже если это мой ближайший друг писал диск, и я все эти песни знаю наизусть. Это – чтобы поймать какое-то настроение. Я два или три дня просто потратила на то, чтобы послушать эти шесть дисков. Всего их семь, но у меня – шесть, там один позже вышел.

Шесть дисков Башлачёва подряд... чтобы написать эту рецензию... Мне просто было худо, мне было физически плохо, я писала эту статью в ужасном состоянии, мне снились кошмары, я плохо спала, просыпалась, у меня болело сердце, что крайне редко со мной происходит. Когда я эту статью всё-таки написала... я ночью её написала, а утром поняла, что мне надо её вычитывать, искать какие-то опечатки и после везти в редакцию. Тогда ещё всё в машинописи было, не было ни компьютеров, ни Интернета. И я поняла, что не могу её взять в руки, чтобы перечитать, мне просто страшно. Я позвонила своему другу Я-Хе, который книгу "Янка" потом со мной делал, Яше Соколову, и говорю: "Яшка, приезжай, мне очень надо". Яшка приехал, и я его, как кошку в незнакомую комнату впереди себя пустила, дала ему текст и говорю: "Читай!" Он прочёл. Говорю: "Если чего-то найдёшь, какие-то ошибки, скажи мне, я не могу это читать". Он прочёл эти полтора машинописных листочка и сказал, что всё в порядке, но там и там две опечаточки. После того, как он прочёл текст, подержал его в руках, я уже смогла сама его взять в руки, выправить эти две опечатки и отвезти в редакцию.

Когда я писала статью про Янку, "Хроника явленой смерти", у меня тоже сложные ощущения были, мистические даже. Но там было гораздо легче. Там другое было, какие-то озарения странные, а вот чтоб мне было так тяжело писать статью – больше случаев не припомню. Было ощущение, что меня просто к земле пригибало. С тех пор я Башлачёва вообще не слушаю, ни одной записи, – не хочу, не могу и не буду.

После того, как вышла книжка про Янку, меня стал терзать, в частности, Фирсов и всякие отдельные читатели: "А сделай книжку про Башлачёва, кто же, как не ты?! Если ты про Янку сделала такую офигенную книжку, то и про Башлачёва у тебя получится офигенная книжка". Я устала им объяснять, что не могу, потому что если на меня так подействовало банальное слушание его песен в течение двух дней, то погружаться в это настолько, насколько мы погружались, когда писали книжку про Янку... Я просто считаю, что иначе и нельзя, когда про таких людей пишешь. Я как представила, что я на год-полтора бухнусь в Башлачёва, то поняла, что просто с ума сойду, то есть у меня и физически нет сил, и психически меня не хватит на это.

Хорошо, что ты этим занимаешься. Редактурой, атрибуцией материалов, подбором материалов я могу помочь, это на меня совершенно не давит, не гнетёт. Я могу этим заниматься с удовольствием, потому что понимаю, что это нужное и важное дело, что это великий артист, и нужно, чтобы о нём осталась какая-то память, нужно как-то всё это систематизировать и, может быть, издать. Но сама, в одиночку, я за это не возьмусь.

Вот видишь, противоречиво, на самом деле. С одной стороны, мы с Кошкой ездили на кладбище, и совершенно не было никакого тяжёлого чувства, а с другой стороны вот такое. Читать его тексты могу спокойно и с громадным удовольствием. Стихи изумительные, великие. А слушать не могу, ей-Богу.

Я смотрела видео – концерт в ДК Ильича, который издавал "Manchester", и смотрела пресловутый фильм про него [документальный фильм "Смертельный полёт"]. Третье какое-то ощущение, – смотрю на Башлачёва, которого я никогда не видела живьём, но прекрасно помню то время, те обстоятельства, многих из тех людей, что в кадре мелькают... Мы же с ним ровесники фактически, он меня на два года старше. Каждый раз смотрю на Башлачёва и думаю: "Не надо никаких книг, никаких публикаций, никаких статей, вообще ничего не надо... Надо просто показывать его, и всё". Смотришь на этого парня, который песни поёт, таких парней тысячи, на самом деле, но на эти тысячи Башлачёв – один. Когда на него смотришь, понимаешь, что ничего не надо: никаких книг, никаких публикаций, никаких исследований даже, хотя с другой стороны, я умом понимаю, что эти тексты заслуживают диссертаций... культурологических, филологических... но стоит просто посмотреть, как парень песни поёт, и ничего больше не надо. Это – абсолютно самодостаточное зрелище и "слушаще". Не представляю, чтобы человек, который имеет возможность посмотреть эту видеозапись, нуждался бы ещё в чём-то. По-моему, этим всё сказано, увидено, услышано и прочувствовано, больше ничего не надо, мне кажется.

ЛН: То есть, как говорили после гибели Башлачёва, но перед смертью Янки: "Знаешь Янку – молчи". То же самое, да?

ЕБ: Не то, что молчи... Не молчи, конечно, нет... Поделись, конечно, своим ощущением...

В этом фильме очень мало Башлачёва и очень много Парфёнова – мне вот это не понравилось совершенно.

ЛН: Если говорить не о конкретном фильме, а о неком фильме, посвящённом Башлачёву, который касался бы каких-то биографических вопросов...

ЕБ: Да, пусть будет фильм о Башлачёве, который касается биографических вопросов, но пусть в кадре присутствует только Башлачёв и то, что с ним связано. Пусть все люди, которые про это рассказывают, будут за кадром, я считаю. В кадре должен быть только Башлачёв и, может быть, какие-то пейзажи, фотографии... Скажем, смонтировать все фотографии, которых приличное количество, видеозаписи, которые есть. На видеозаписи ничего не надо накладывать, я считаю. На фотографии наложить какой-то звуковой ряд, голоса людей, которые что-то по этому поводу рассказывают. Всё. Никаких интервью, даже мамы башлачёвской и даже жены его бывшей гражданской, Насти Рахлиной, не нужно. Если фильм про Башлачёва, то это должен быть фильм, где в кадре только он. Всё. У меня такое ощущение.

Пусть Настя Рахлина там присутствует, но на фотографиях. Пусть там его мать, его друзья, товарищи, музыканты присутствуют, но на фотографиях. Не должно быть никого в кадре живого, кроме Башлачёва, потому что он живее всех.

Кстати, вот ещё что меня страшно покоробило (но это уже профессиональные аберрации): все фотографии, которые были в парфёновском фильме, не отреставрированы почему-то. Уж казалось бы, ну посиди ты в Photoshop-e два дня, ну отреставрируй ты эти фотографии, дело-то совершенно плёвое, если уметь это делать, а уж, слава Богу, умельцев хватает.

Башлачёв – очень живой человек до сих пор. Вот, может быть, потому и страшновато, что это ненормально, это выходит за рамки обыкновенной человеческой личности, когда видишь на экране человека, который почти двадцать лет как умер, а он живее, чем все совершенно живые люди, которые рядом находятся. Абсолютно живее, в сто раз живее. Я не знаю, почему так. От Янки у меня нет таких ощущений... Ну, Янку я вообще по-другому ощущаю.

ЛН: Вы на многих поминальниках были?

ЕБ: В Череповце я не была, на "Рок-Акустике", о чём жалею, но это было связано с тем, что в конце 1989 года у нас ребёнок лечился в санатории, а мы с мужем съездили в Ригу и в Харьков, оторвались в конце декабря. Приехали, ребёнка из санатория нам отдали. А потом был череповецкий фестиваль. Жуткие стояли морозы. Нас туда звала девчонка знакомая, Вита Потапова, , она потом-таки поехала, и ей я обязана несколькими фотографиями, в том числе, фотографией Янки, которая в книге публиковалась. Витка где-то там вписывалась, чуть ли не на полу в общаге. Я так подумала: что я в этот мороз поеду в незнакомый город, без вписки, без знакомых?.. Кто ж знал, что это такое будет... Шклярский сказал мне как-то в интервью, что группы, которые отказались по каким-то причинам играть на Вудстоке, потом рвали на себе волосы, потому что никто же не знал, что этот фестиваль окажется историческим. С Череповцом та же самая фигня, - туда очень многие не поехали не потому что "пальцы" какие-то растопыренные были, а просто потому что тогда очень много фестивалей происходило. Буквально каждый месяц какой-то фестиваль. Мы только что вернулись с харьковского блюзового фестиваля, отличный был фестиваль. И кто же знал, что этот фестиваль в Череповце будет вот таким историческим и судьбоносным!?

А в БКЗ на поминальник в том же начале 1990 года я не пошла по другим причинам. Там билеты были дорогие, и вот эта вот массовость и помпезность, которая цвела... отвращала как-то. .

В 1989 году, 20 февраля, я была на поминальнике в ДК Пищевиков. Я там работала тогда. Тоже очень формальная была работа. У меня там трудовая книжка лежала, в книжке было написано "Руководитель музыкальной секции подросткового клуба". По факту за мной закреплялась комната, куда раз в неделю на два часа приходили поклонники "Modern Talking" и общались на свои темы, а я их выпасала. А в любой другой день я могла в этой комнате творить, что угодно. Я там кучу концертов устраивала типа квартирных – Юрке Наумову, Мурру, Боре Чистому. Сёмкину, Фрэнку покойному... много кому, я уж не помню. И мне за это даже зарплату платили, представляешь? С Кошкой, кстати, я именно там познакомилась...

В результате я была на концерте, более того, я туда чёрными ходами провела своих друзей, потому что прошёл слух, что там будет "Алиса", и там было просто убийство на входе, и очень жёстко обходились со всеми безбилетниками. Благодаря этому я единственный раз увидела живую Янку на сцене. Концерт был совершенно бестолковый, но при этом очень хороший по составу музыкантов. Там и Ревякин в акустике был прекрасный, и Полковника я в первый раз там услышала, и Янку, опять же. Хотя там абсолютно никто никого не объявлял. О том, что это была Янка, я догадалась глубоко задним числом, проанализировав и сопоставив информацию.

Вот это, наверное, и есть единственный поминальник, на котором я была, не считая "Свечей".

А, вот еще вспомнила: была какая-то безумная дама, которая где-то тут, у нас, в Сосновой Поляне, в "красном уголке" какого-то ПТУ поставила нечто... спектакль – не спектакль, в общем, очень специфическое произведение, посвящённое Цою и Башлачёву.Там пел Леонид Фомин (группа "Para Bellvm"), мой бывший коллега по журналу "Fuzz". Мой друг Димка Иванишен пел, кажется. Кошка пела, еще Кошкина подруга, которую я уж не помню, как звали. У меня есть две фотографии, на одной Кошка, на другой эта подруга, обе с гитарами, и надписана дата и место: 27 мая 1993 года, ТК "Контакт". Иначе бы я и не вспомнила, когда и где это было. Еще там я познакомилась с Лёшей Зайцевым, который Заяц", он в начале-середине 90-х квартирники делал всем подряд, сейчас совершенно отошёл от этого дела, ушёл в старообрядчество, как Кошка сказала.

Это тоже можно расценивать как поминальник, но очень искусственно это было всё, если так, вкратце. Подробностей просто не помню, потому что ну настолько было бестолковое мероприятие, что даже и помнить нечего. Так случается каждый раз, когда что-то делает человек, который, может быть, даже и энтузиаст, но не врубается в контекст, скажем так. А контекст всё-таки знать надо, чтобы вот такие вещи организовывать.

В Нижнем Новгороде, я знаю, был ещё поминальник, у меня даже есть кассета с записью людей, которые там выступали. Но там я, естественно, не была,

Сколько их было-то всего? Были Лужники, был БКЗ, Череповец, были Пищевики и всё, по-моему, больше ничего и не было. Ну, и были какие-то вот такие самодеятельные мероприятия.

Я, вообще глубоко не понимаю... Меня тут звали в прошлом году в "Камчатку" на 9 мая в связи с очередным поминальником Янке, потому что я сейчас считаюсь большим специалистом по Янке. Причем играли хорошие ребята... Меня спасло то, что я была дико простуженная, и у меня был законный предлог туда не ходить. Мне очень симпатичны мероприятия типа "День рождения Майка", потому что я где-то написала, в какой-то из своих статей, что не важно, жив человек или умер (то есть, конечно, хорошо, если он жив), но важно то, что он сделал. И имеет смысл справлять дни рождения Майка, лишний раз порадоваться, что был такой замечательный человек, и хотя, к сожалению, его нет с нами, но песни у него замечательные. То есть жаль, что его нет, но хоть что-то осталось. И если б справляли дни рождения, то это было совсем другое. А эти поминальники, когда есть день, когда все обязаны плакать – ну елки-палки! Не обязан никто плакать!

ЛН: Вы думаете, что если бы это происходило просто в день рождения, то что-нибудь изменилось бы?

ЕБ: Атмосфера была бы другая, понимаешь. А тут собрались все, поплакали, водки выжрали...

Меня, когда я собирала материал для книги "Янка", очень раздражало то, что как наступает май любого года, так публикации и там, и сям, и в "Вестнике Манчжурии", и в "Камчатском приборостроителе", и в "Рабочем Железноводска", где угодно. В июне – нету, в июле – нету. Все остальные одиннадцать месяцев Янки вроде как и не было совсем, но как май, так все резко спохватились: была Янка! А песни-то Янкины актуальны в любое время года.

С Башлачёвым то же самое. Дело же не в дате, когда человек перестал жить, а в том, что он сделал, и если на нас до сих пор влияет его творчество, до сих пор находит какой-то отклик в сердце и в душе, так это и есть главное. А выбрать день, собраться всем хором, чтобы выпить водки, уронить скупую мужскую или нескупую женскую слезу... Это из серии обязаловки, понимаешь: все пошли строем, маршем, с песней или со слезой и с бутылкой водки. Зачем это?

ЛН: Просто это во многом зависит от самого человека: Майк был человеком очень светлым, мне кажется, поэтому...

ЕБ: Майк был, насколько я понимаю, человеком очень разным. Я Майка-то, слава Богу, слушала живьём и про него слышала немало.

Так ведь Янка тоже не была мрачной готической персоной, какой её пытаются представить. Она тоже была разным человеком. У каждого бывают ситуации, когда поубивал бы всех, или когда забьёшься в угол, и просто шорох где-то раздастся, а ты уже рыдаешь. Настроение такое у каждого бывает. Это как если к тебе гости пришли неожиданно, а у тебя настроение херовое, и они потом всем рассказывают, что ты очень мрачный человек.

Вот, и песни тоже всякие. У Башлачёва же песни вообще не мрачные, по большому счёту, кроме некоторых. У него есть крайне серьёзные, даже трагические песни, но какого-то отчаяния у него не пробивается... или очень мало. А есть так очень смешные песни.

ЛН: Весёлые.

ЕБ: Ну да. Мне очень нравилась в своё время игра словами: "Душа обязана трудиться на производстве кирпича" и всё такое прочее. "Не отдадим врагу родную Кострому" – это просто афоризмы готовые, причём смешные!

И, опять же, все мы смертны, все мы умираем, но это ж не повод, чтобы всё, что мы делаем в этой жизни, представлять в трагическом ключе. То есть, вот упадёт на меня завтра кирпич, и все станут искать в моём творчестве признаки невероятной трагичности и предопределённости, то, что я предчувствовала и вот в этой-то своей статье всё прописала, только нужно вдуматься.

ЛН: ... А мы-то не разглядели.

ЕБ: Да, а вы–то не разглядели, и все вы соберётесь рыдать в годовщину падения на меня кирпича. Зачем это надо?! На день рождения собирайтесь, мне не жалко. У меня день рождения, кстати, в один день с Майком. Очень смешно: зовёшь, например, Киру Комарова в гости, а он концерт в этот день играет на дне рождения у Майка.

Зачем все формальности? Не нужно их совершенно. Такое ощущение, что это – признак инфантильности, когда у человека нет опоры внутри себя, и он начинает искать её в ком-то другом, – в Боге, скажем, или в кумире, или в старшем товарище. "Поиск отца", условно говоря. Это происходит, когда человек не самодостаточен, когда ему не хватает своего внутреннего мира.

Можно любить творчество, чью-то музыку, чьи-то стихи, но не ставить это во главу угла. У каждого – своя жизнь. Ты живёшь своей жизнью, ты при этом любишь такую-то музыку, такие-то стихи, такие-то книги, такие-то фильмы, такого-то мужчину или такую-то женщину, своих родных и близких. А вот фанатство, желание обожествить какого-то человека...

Я понимаю, что Башлачёв как поэт талантливее меня в тысячи раз, но как журналист, наверное – нет. Я же читала его статьи... А как художник он вообще никакой, предположим, а как токарь – тем более. Вот поэтому надо ценить его талант поэта, но это не значит, что он круче всех на свете. Есть же люди не менее крутые в своих областях жизни. Я, по каким-то своим показателям, гораздо круче Башлачёва. Не умаляя при этом его значимости в том, что он сделал.

Видимо, поэтому у меня нет так называемых кумиров. Есть люди, перед которыми я преклоняюсь, бесконечно их уважаю, но именно в той области, в которой они талантливы. Это не значит, что я при этом никто. Как и друг мой Вася. Он талантлив безумно, но это не значит, что Васька лучше меня. В чём-то он лучше меня, в чём-то я лучше него, а в чём-то мы совершенно равны.

Может быть, я против всех этих мероприятий именно поэтому.

ЛН: Но, тем не менее, если эти мероприятия есть, то они ориентированы именно на таких людей, фанатов.

ЕБ: Да. Опять же, есть юность, есть желание "с кого-то делать жизнь", цитируя Маяковского. Это естественно в определенном возрасте. Какие-то ориентиры должны быть, но не надо преувеличивать значение этих людей в твоей жизни. Надо отличать это от их значения самих по себе как автономных личностей. У каждого из нас своя жизнь, надо жить своей жизнью.

ЛН: Джоанна Стингрэй спрашивала Башлачёва: как он считает, смогут ли его понять американцы, если показать его выступление по американскому телевидению. Башлачёв не выразил сомнений в том, что они его поймут. А как вы полагаете, к чему бы это привело?

ЕБ: Что думал по этому поводу Башлачёв, и что он имел в виду, я не знаю. Я не могу отвечать за него. Видимо, он имел какие-то основания так считать. Если моделировать эту ситуацию и анализировать её по имеющимся у нас данным, скажем так... Есть энергетика, есть драйв. Мы же можем проникнуться какой-то этнической музыкой. Негры бьют в тамтамы, а нас тащит.

ЛН: Но речь о поэзии, а не об этнической музыке.

ЕБ: Возвращаясь к Янке: я знаю, что есть немцы, французы, американцы, которые услышали Янку, прониклись, стали переводить тексты, чтоб понять, про что поёт эта девушка. Но прониклись-то они, совершенно не понимая ни единого слова. Почему "Аукцыон" на Западе канает? Почему Инна Желанная на Западе с восторгом принимается? Потому что, видимо, эта энергетика находит в людях какие-то отклики. Все мы люди, и неважно, на каком языке говорим. Есть какие-то общие понятия, какие-то общие энергетические параметры.

Естественно, американцы бы совершенно не поняли, про что поёт Башлачёв, но когда человек поёт на таком энергетическом посыле, это нашло бы отклик. То есть, возможно, не было бы отклика в громадных масштабах, но нашлись бы люди, которых бы это зацепило, которым нужен и родственен такой тип энергетики. Поэтому - почему бы и нет?!

ЛН: Мне кажется, что понятие "Время колокольчиков" стало нарицательным. Так же как, например, "Strawberry fields" - это уже куда больше, чем приют армии спасения подле дома Леннона. По вашему мнению, что означает понятие "Время колокольчиков" сейчас?

ЕБ: А ничего оно не значит. Я понимаю, что вкладывал в это определение Илья Смирнов, опираясь на соответствующий текст Башлачева: мол, время гигантов, "колоколов" прошло, а теперь – так, колокольчики. Разброд и шатание. То есть таково расхожее толкование, насколько я знаю. "Сыны ветра ушли на покой" – это Оссиан, – раньше деревья были больше и трава зеленей. А сейчас измельчал народец, так? Да ведь еще древние шумеры об этом на глиняных табличках писали! И что? Вот, скажем, в фильме "Троя", в финальном эпизоде Одиссей произносит такой текст, имея в виду современников показанных событий: "Про них будут говорить: они жили во времена Ахилла, они жили во времена Гектора". Притом что он сам Одиссей, и про его современников все то же самое можно сказать, понимаешь? Но если исходить из его текста в чистом виде, то выходит, что после Ахилла и Гектора уже вроде как и не было никого значимого. А Леонардо да Винчи, а Коперник, а Наполеон? То есть, по большому счету, времена гигантов не кончаются никогда. Просто современников труднее оценить, проще рассматривать достижения ушедших. Они уже всё сделали и ничего больше не сделают, и то, что они сделали, – круто. А нынешние – ну, шебуршат там чего-то себе... Но вот помрет, не дай Бог, завтра мой друг Вася, и вдруг все поймут, что с ним кончилась такая-то эпоха, и что круче его не было музыканта в наше время. А после него уже шушера какая-то пошла, Васе не чета...

То есть и сейчас "Время колокольчиков" как определение некоего периода не канает, и тогда, когда Смирнов его ввел в обиход, оно не канало тоже. В каждом времени есть свои колокола. Надо просто смотреть шире и не упираться в свою ностальгию как в единственный критерий. Вот и все.

ЛН: Так может это и не время, не период вовсе? Может это – мировоззрение, территория, группа людей или что ещё? Как "Strawberry fields" – не поляны, "Stairway to heaven" – не лестница, "Crazy diamond" – не бриллиант. Вы сказали про Смирновские толкование, но что, как вам кажется, Башлачёв вкладывал в этот образ?

ЕБ: Ну, есть такая штука как метафора, стандартный поэтический прием. Причем любую метафору можно толковать, что зачастую и делается, особо если сам поэт не захотел или не смог разжевать. А толкования – это трясина такая, в которой завязнуть можно запросто. Понятно, что лестница в небо – она не деревянная и не бетонная, но все же некое восхождение символизирует. А в какое именно небо – это каждый сам пусть думает. Или не думает. Я, например, башлачевские колокольчики всегда понимала как некое обозначение нашего рок-н-ролла вообще. Колокола, Царь-колокол, которые все сгинули так или иначе – это прежняя музыка, прежняя культура. Музыкальная, поэтическая, еще какая-то. Даже не только русская, наверно. Бах – чем не Царь-колокол? Или Мусоргский, или Вагнер... А колокольчики – это новая музыка. Новый звук, новое слово. Причем звук не единичный, а сумма нескольких звуков – то, что на выходе у любого рок-н-ролльного бэнда. Там же коллективное творчество – норма. И ты обрати внимание, что Башлачев никаких уничижительных эпитетов к колокольчикам не прилепил: грозный смех русских колокольчиков – чем не описание русского рока 80-х? Опять же, там движение, там развитие, прорыв какой-то... Естественно, я могу ошибаться, как и любой другой толкователь, но мне кажется, что колокольчики здесь – эта привязка мирового рока к русской культуре. Ассимиляция, может быть. Башлачев же фолкер, по большому счету, – не в том смысле, как фолк понимают всякие толкиенисты, а тот человек, который в некотором роде пропагандирует народную культуру и сам ее творит. Мы же только что про афоризмы говорили, а русский фолк, которого мы не знаем совершенно, потому что он потерян тысячу лет назад, языческий фолк – это не стройное хоровое пение девиц в кокошниках. Это сказания, былины всякие, заговоры... А у Башлачева что? Сказания, былины и заговоры! Только сочиненные сейчас, с употреблением подручных средств, с приспособлением под наше время, где народная музыка - это аккурат рок-н-ролл, а не Зыкина какая-нибудь. Я вообще над этим отдельно не думала, поэтому теория сиюминутная и корявая, наверно, но мне кажется, что в ней все-таки что-то есть...